И даже небо было нашим - Паоло Джордано
Он слабо улыбнулся. На незанятой половине двуспальной кровати лежала собака. Она кротко смотрела на меня.
– Почему ты не сказал мне об этом по телефону?
– Боялся, что ты не так сильно будешь меня жалеть.
– Я приехала не потому, что пожалела тебя.
– Вот как? Почему же?
– Потому что…
Я не знала, как закончить фразу. «Потому, что мы друзья»?
– Образцовый папаша, верно? – сказал Томмазо. – «Рождество с пьяным папой». Этого достаточно, чтобы вызвать социальных работников. В следующий раз так и будет. Коринна ждет не дождется.
Он снова попытался встать, но у него так закружилась голова, что мне пришлось подхватить его, иначе бы он упал.
– Лежи! – Я была напугана. – Не понимаю, что ты мог выпить, чтобы дойти до такого состояния.
– Я нарушил все четыре правила употребления алкоголя, – сказал он, прижимая ладонь ко лбу так, словно хотел остановить что-то вертящееся. – Не смешивать, не снижать градус, не пить натощак. И самое главное: не начинать раньше пяти вечера.
– А когда ты начал?
– Начал-то я в шесть. Но еще вчера.
И опять раздался смешок, который я слышала по телефону.
– Никогда не видела человека в таком состоянии.
Он осторожно оторвал ладонь ото лба, как будто хотел удостовериться, что мозг при этом остался на месте.
– Это значит, что мы с тобой очень давно не виделись, Тереза.
Он попросил запереть комнату на ключ снаружи. Запереться сам он не мог, потому что не ручался за себя. Я была с ним согласна. Пришлось дать ему слово, что я не открою дверь, пока Ада будет здесь, как бы она ни настаивала на этом.
– Если она увидит меня таким, то расскажет матери, а если она расскажет матери…
– Понимаю, – сказала я, – мать вызовет социальных работников. Я умею справляться с детскими капризами. Мне надо будет спуститься за ней, когда ее привезут?
– Просто открой дверь. Она приучена подниматься сама, чтобы не возникал повод для встреч отца с матерью. Только ничего не говори в домофон. Открой – и все. Если она услышит женский голос…
– Но ведь она все равно расскажет, что здесь была женщина.
Томмазо стукнул кулаками по матрасу.
– Верно. Вот черт! Черт возьми! Черт, черт, черт!
– Не заводись.
Он посмотрел в потолок.
– Коринна и сейчас еще жутко ревнивая.
Он был весь проспиртован, это было отвратительно. Дав ему стакан воды и заперев его в спальне, я, как могла, постаралась придать гостиной уютный вид. До этой ночи я думала, что коллекции пустых бутылок бывают только в кино, но здесь они попадались мне в самых неожиданных местах. Я их вынесла на кухонный балкон. Медея послушно ходила за мной по пятам: Томмазо решил вывести собаку за дверь спальни, считая, что ее присутствие успокоит девочку.
На черно-белом экране домофона я увидела сияющую от радости Аду: она была уверена, что на нее смотрит отец. Коринна стояла на несколько шагов позади, мне были видны только ее ноги. Очевидно, Аде разрешалось самостоятельно подниматься наверх, но не пользоваться лифтом. Я услышала на лестнице ее приближающиеся шаги. Сначала она бежала, но под конец шаги замедлились. Каждый раз, когда свет на лестнице гас, я опять включала его. В такие моменты Ада останавливалась, вероятно, пораженная этим маленьким чудом.
По моим подсчетам ей должно было быть шесть лет. Помнит ли она меня, хотя бы смутно? Вряд ли. А когда она вбежала на площадку лестницы, грациозная, в шерстяной шапочке с помпоном, светлокожая, хоть и не до такой степени, как отец, – мои сомнения исчезли. Она смотрела на меня так, как будто думала, что ошиблась дверью, или этажом, или домом, или перепутала день, и не знала, как себя вести. Все, что она умела, это добираться из подъезда до квартиры Томмазо. И уже хотела повернуть назад, когда я сказала ей:
– Не беспокойся, Ада. Это здесь.
Услышав свое имя, она вздрогнула.
– Я Тереза, друг твоего папы. Он сегодня неважно себя чувствует, у него поднялась температура, поэтому я здесь.
Она помедлила: ей вспомнилось, как ее учили, как ее заклинали не доверять незнакомым людям; однако она не могла не довериться мне, поскольку другого выхода у нее не было.
– Мы уже встречались, – сказала я.
Она медленно покачала головой.
– Но ты тогда была совсем еще маленькая, вот такая.
Что-то в этом жесте должно было пробудить в ней доверие, потому что в итоге она перестала цепляться за перила и шагнула ко мне. Войдя, она осмотрелась, желая убедиться, что находится в знакомой квартире, затем бросилась к двери в комнату Томмазо, единственную комнату в квартире, помимо гостиной, кухни и ванной, и безуспешно попыталась открыть эту дверь.
– Папа отдыхает. Ты поздороваешься с ним позже, обещаю.
Но Ада продолжала дергать за ручку с упрямством, какое проявляют все дети, когда они оказываются перед запертой дверью. К счастью, из кухни пришла Медея: она раз или два тявкнула, дала себя погладить и потереться щекой о свой нос.
Воспользовавшись моментом, я спросила:
– Хочешь, приготовим печенье для Санта-Клауса? Испечем и поставим на подоконник вместе с чашкой молока. А может, надо будет еще положить рядом подушку.
В ответ я не дождалась ни слова, ни даже ласкового взгляда. Раньше я легко и просто управлялась с целой оравой школьниц, а теперь из-за молчания одной маленькой девочки готова умереть от смущения. Ада села на диван, все еще в пальто и шапочке. Вид у нее был разочарованный. И в этот самый момент за стеной раздался громкий храп Томмазо. Ада стала прислушиваться. Мне необходимо было сказать хоть что-нибудь, лишь бы перекрыть этот оглушительный храп, поэтому я продолжила болтовню про Санта-Клауса, про то, как он влетит в окно, я уже сама не знала, что говорю, но говорила громко, и, очевидно, сумела как-то воздействовать на нее, потому что когда я замолкла, она как будто изменилась, успокоилась. И сказала:
– Есть хочу.
Вот и прекрасно: есть повод выйти из гостиной и пойти на кухню. Я уговорила ее снять пальто и шапку. На кухне открыла холодильник и шкаф для продуктов. Там тоже были пустые бутылки.
– Паста с оливковым маслом, – объявила я наконец. – Вот наше меню на Рождество. Что скажешь?
Ада кивнула, и в первый раз за все время я заметила у нее на лице подобие улыбки. За столом, во время еды она не сводила глаз с маленькой елки в углу. Елка была довольно-таки жалкая, из пластика, украшенная светящимися пучками оптоволокна, которые меняли цвет – из красных становились желтыми, потом зелеными, потом лиловыми,
